В светлой грусти о былом
Если вскормлен деревенским…
И во сне, как наяву,
До сих пор я взором детским
В деревеньке той живу.
Иван Кожемяченко
«Печальная участь постигла многие деревни, — пишет Любовь Московенко, — их посчитали неперспективными и закрыли, попросту стерли с лица земли. Но они живут в душах людей то светлыми и радостными воспоминаниями, то горестными раздумьями. Они напоминают о себе незарубцевавшимися ранами ям, оставшихся на местах домов, кое-где остатками битого кирпича и стекла, догнивающими изгородями, заброшенными, но не забытыми кладбищами. Многие жители этих сел добрым словом вспомнят прошлое житье–бытье, прочитав названия деревень: Натка, Новая деревня, Евгеньевка, Красные Выселки, Воробьи… Натка пострадала напрасно. Ведь Евгеньевка и Натка были расположены друг от друга километрах в двух. Но торопливое было то время, бездумное. Некому было разбираться в том, что действительно изжило себя, а что поддержать надо. Многие деревни под одну вывеску свели: «неперспективные». Только душу человека ни под какие вывески не подвести. Болит она, душа-то, когда приходится бывать в некогда родных местах, болит во сне, когда видятся давно пережитые мгновения, милые сердцу незабываемые картины замученной природы. Случайно ли, намеренно окажется кто-то в забытом, стертом с лица земли селении, но обязательно подойдет к месту, где стоял его дом. Постоит, отрешившись от всего, вспомнит былое время. И таким оно ему покажется бесконечно далеким и светлым, и такое хорошее, овеянное грустью, посетит утомленную душу, что сердце зайдется и нежданная слеза, скатившись со щеки, упадет на зарастающую бурьяном и молодым лесом землю».
«Белоруссия, где проживал мой отец в период послереволюционных лет, — пишет Иван Андреевич Кожемяченко, — была в числе отсталых. Не только по своему экономическому развитию, но и вся та стесненность крестьянских хозяйств не позволяла мужику–труженику развернуться по-настоящему, соразмерно своим силам и жить так, как ему диктовали его способности. В 1926 году Сибирь продолжала принимать переселенцев. По согласию переселенцев их группировали в специальные поезда и оправляли на вольные сибирские земли. Мой отец, смолоду мечтавший прочно встать на земле настоящим хозяином, не колеблясь в решении, вместе с домом продал все свое немудрящее хозяйство и поехал в Сибирь, чтобы найти свое место в жизни. Мне и теперь вспоминается его рассказ о радости, сопутствующей ему по сибирским просторам того времени. Когда находился еще в поезде, он впервые за всю свою жизнь увидел столько лесного богатства и величайших массивов неухоженной никем и не занятой вольной земли.
Вот с таким воодушевленным настроением и приехали мы в Тулунский район. Здесь, в четырех километрах от станции Будагово, нам был предложен земельный надел. Урочище называлось Валерьяновка. Еще в Тулуне отцу предложили купить в этом урочище домик, хоть он был и недостроенным, но на первых порах всю судьбу решала крыша над головой. В одном ряду с этим домиком стояло еще несколько не совсем приглядных, как бы на скорую руку поставленных жилищ. Купил отец коня, корову и для приплода одну свиноматку... Раскорчевав поле, нужно было распахивать целик, а для нашего Карчика, хоть он был отменно здоров, одному ему была не под силу эта трудоемкая служба. Оказалось, что коренные сибиряки очень хорошие люди. В первый год в помощь нашему Карчику не отказывали лошадей для вспашки целинной земли, а также выручали зерном для посева, да и мало ли в чем необходимом.
Урожай, по словам отца, на разработанной земле был на славу. Хватило рассчитаться с долгами, и надежный запас зерна был засыпан в сусеки. В теплой и просторной, срубленной из круглого леса на долгие годы, избе, под балалайку, а позднее — и под гармошку устраивались азартные пляски, танцы. Плясали шестерку, кадриль, казачка, ливониху; танцевали вальс, коробочку, да и многое другое… Деревня росла, богатела.
Наступил 1930 год. Как гром с ясного неба прокатились слухи среди населения о коллективизации. Пережили и коллективизацию, и раскулачивание.
А потом… со временем деревеньку Валерьяновку определили как неперспективную и разволокли ее по бревнышку. После чего еще года два напоминали о существовании той деревеньки останки печных труб. А теперь и того нету. Никаких следов не осталось под дико растущим бурьяном на том клочке земли, пропитанном трудовым потом, где когда-то входила в цветущий период настоящая крестьянская жизнь».
Натка
«С незапамятных времен несет свои кристально чистые воды говорливая и торопливая на перекатах, спокойная и степенная на заводях, до сих пор мало кому известная, даже среди местных жителей, таежная речка Натка.
Теперь трудно предположить, кому из бурят, кочевавших здесь в давние времена по бескрайним сибирским просторам и оказавшихся на берегу этой речки, пришла в голову мысль дать ей, на первый взгляд, странное название — Наадхэ, или Надха, что в переводе на русский язык означает «игрушка».
Может быть, он сравнил ее с игрушкой, залюбовавшись радужным многоцветьем в лучах восходящего солнца или игрой серебристых хариусов, которые, как ни странно, до сих пор водятся в этих местах, и, будучи в душе поэтом, нарек ее этим именем? Как знать. Так и сохранилось это название до сих пор. Правда, поселившись затем в этих местах, русские земледельцы переименовали его на свой лад, как им удобнее было произносить, и теперь на всех географических картах эта речка носит название Натка. (Русские назвали бурятское урочище Тулам по-своему — Тулун — Ю. Б.)
Много воды утекло с тех пор, много событий радостных и трагических произошло в тех местах. Люди издавна селились на берегах Натки, изобиловавшей рыбой, окруженной девственными лесами, которые давали им и кров, и пропитание, и тепло. Но пришло время, и люди вынуждены были покинуть эти прекрасные места...»
Так писал Владимир Иванович Шилов в своей статье: «Размышления у источника». И как бы продолжая рассказ Владимира Ивановича, журналист местной газеты Любовь Николаевна Московенко пишет: «Натка была старой деревней, как ее соседние Евгеньевка и Красные Выселки. До того, как она отошла к Утайскому ЛПХ, люди работали в промартели. Из пней изготовляли древесный уголь, скипидар, собирали живицу, делали бочки, сани. С 1950 года жизнь в Натке круто повернула на новое русло: решением Министерства оборонной промышленности в этой деревне организовали лесозаготовительный участок. Рабочие приехали из Горевского ЛЗП Кемеровской области. Промартель свернула свои дела. Желающие перешли на работу в леспромхоз. Рабочую силу нового предприятия пополнили бывшие жители Евгеньевки. Началось основание Утайского леспромхоза. Первозданную тайгу располосовала узкоколейная железная дорога протяженностью почти в 50 километров. По ней вывозили заготовленную древесину. Из года в год наращивали темпы заготовок леса. Если в начале еще как-то соблюдали технологию лесосечных работ, направленную на сохранение подроста, то потом пустили все под сплошную рубку без соблюдения лесовозных правил.
Пользовались бы по-хозяйски, рачительно, может быть, и вправду не иссякли бы лесные богатства, а так все пошло прахом. Вывелись грибные места и пострадали ягодные. А идет это от неразумного хозяйствования, от нежелания заглянуть хоть немного вперед: с чем сами остаемся, что детям и внукам своим оставляем, ведь пустеет земля на глазах».
А сейчас давайте послушаем удивительно интересный рассказ нашего известного земляка, поэта и прозаика Николая Рютина.
«Давно это было, настолько давно, что далеко не каждый знает историю возникновения поселка, который с давних пор прочно вписался в неповторимый ландшафт древних седых Саян. Одна лишь Ия–красавица — вечный свидетель всего здесь происходящего! Ей ли не помнить тех рыбаков, которые скользили по ее прозрачному лону на своих утлых долбленках? Она их кормила, поила, радовала. В любое время дня и ночи веселым своим лепетом как бы заставляла убедиться в том, что не только щедра и величава, но и нужна людям, поселившимся примерно в 25-ти километрах от Аршана, где еще до революции жили охотники. Урочище называется Ирсым.
По свидетельству старожилов, заселение происходило одновременно. Начинали строиться Аршан и Ирсым. Основные поселенцы были из России. Видимо, не зря изрек пророческие слова великий Ломоносов, что «Могущество России прирастать будет Сибирью». Очевидно, эта дальновидная истина пролегла красной нитью в Указе русского императора Николая Второго. По этому Указу люди имели полное право поселяться в любом уголке необъятной Сибири для ее освоения. Сибирские земли таили в своих недрах и на поверхности несметные богатства. Люди ехали в края запаутиненных стволов, в самую глушь, в самые дебри, в самую глубинку зеленого великолепия. Росли первые постройки. Дома были из кряжистого, добротного леса, в основном лиственничные. Первое время занимались охотой, рыбалкой. Благодать в этом отношении была чрезвычайно огромна. Изобилию не было предела! Люди не ограничивали себя ни в чем, пользовались дарами природы разумно и в меру.
Попробуем дать простор своему воображению. О чем думал и помышлял простой русский мужик, раскорчевывая площади леса для посевов, вдыхая пьянящий аромат прелых листьев? Прежде всего думал мужик о земле–кормилице, которая под каждым вывернутым корчом жирно чернела, сулила богатый урожай. Много веков прели и гнили листья, сучья и дерева, наращивая плодородный слой. Тяжелый крестьянский труд был в радость и по плечу для ирсымцев. Им ли не знать, не ведать поэзию благородного труда, вечной любви и уважения к земле, которая не замедлит воздать сторицей за все страдания. Истово крестясь, засучив рукава, люди принимались за дело. Пахали, сеяли рожь, гречиху, садили картошку и все необходимое, что может служить пищей, разнообразить обеденный стол».
Многим тулунчанам широко известно имя ученого-этнографа Виноградова Георгия Семеновича. Жизнь сибирской деревни во всех ее многогранных проявлениях на долгие годы стала предметом исследования ученого. Его активными помощниками были Иннокентий и Николай Татариновы, братья супруги Г. С. Виноградова.
Из воспоминаний Николая Татаринова: «Интересуясь краем, мы решили внести свою лепту в его изучение. Для этого поставили своей ближайшей целью собрать этнографический материал по вопросам быта, хозяйства, промысла, художественных ремесел, устного народного творчества, а также собрать сведения о хозяйственных орудиях и предметах домашнего обихода: одежде, верованиях, обрядах и играх, преимущественно детских. Вся экскурсия длилась 7-8 суток. Передвижение в пути было на лошади и пешим порядком. Встречая на своем пути населенные пункты, мы задерживались и собирали тот или иной этнографический материал. Наш маршрут был таков: Тулун, село Перфилово, переселенческий участок Едогон Икейской волости и поселение Ирсым у подножия горы Сублук. 1913 год». Вот такая информация хранится в Тулунском краеведческом музее. Но для нас эта информация сегодня равна нулю. Потому что собранного материала нет. Мы не имеем никаких данных о том, что именно удалось собрать членам этой экспедиции. Ничего об этом не написал ни сам Виноградов, ни Татариновы. А как бы сегодня нам было интересно узнать, что представляли из себя эти населенные пункты: Ирсым, Едогон, Аршан, Перфилово.
Ирсым постигла та же участь, что десятки других деревень: оказался он неперспективным и навсегда исчез с земли тулунской, только остался в благодарной памяти тех, кто обильно поливал потом богатую и плодородную присаянскую землю.
Для них последний час настал
От Едогона до Ингута дорога хорошая, накатанная, поэтому доехали мы быстро. В том, что я без проблем добрался до этого села, надо сказать большое спасибо директору Едогонской школы Зыбайловой Надежде Сазоновне и ее мужу Геннадию Петровичу. Добрые, отзывчивые люди, низкий поклон им за то, что помогали мне встретиться с жителями вымирающих деревень. Помогли мне увидеть своими глазами тот ужас, о котором сегодня в официальной прессе не пишут и не говорят.
Искать тот единственный жилой дом в Ингуте, который остался от некогда цветущего села, нам не пришлось. Подъезжая к бывшей деревне, мы увидели, как из трубы одного-единственного дома идет дымок. Остановились. Заходим с Петровичем в ограду. Снег разметен, в ограде порядок. Заходим в дом. Всюду лежат чистые половики. Возле печки сидит бабушка и вяжет носки.
— Здравствуйте, баба Маша! — поздоровались мы с Петровичем. Баба Маша, продолжая свою работу, спрашивает нас: «А вы откуда и чьи вы будете?»
Петрович говорит: «А вы Сазоновну знаете?»
— Сазоновну? Это директора-то школы? А как же не знаю, знаю.
— Так я ее муж, Геннадий.
— А, вот теперь узнала, проходите, садитесь.
Я назвал свое имя и объяснил цель своего визита.
Только тогда баба Маша отложила свое вязание и подсела ко мне поближе. Я стал задавать вопросы, а баба Маша охотно отвечала на них.
— В Ингуте живу с 1960 года, деревня была большая, богатый был колхоз, потом мы объединились с Одоном. Всю войну работала, лес заготавливала вручную. Работала в колхозе: и пахала сама, и сеяла, и косила, и хлеб сама убирала. Все здесь так жили. Моя мать умерла рано, остались на моих руках пять братишек и сестренок. Я их вырастила, подняла на ноги, а потом уже сама вышла замуж за Евтушкова Алексея, он был участником войны, пришел весь израненный, контуженный и поэтому вскоре умер. Был у нас один сын, Виктор, царствие ему небесное, умер. Осталась я одна. Одна живу в селе, все поразъехались. Тяжело вздохнула Мария Калиновна, а потом и говорит:
— Вот умру и хоронить некому будет.
— Баба Маша, простите, а сколько вам лет? — спрашиваю я.
— Родилась я 2 августа 1920 года, вот и считай ныне уже будет 86 лет.
— Ну, а как же вы в такие годы живете одна? — удивляюсь я.
— Есть добрые люди у нас, не все сволочи, — отвечает Мария Калиновна. — За хлебом и продуктами езжу в Одон. Спасибо, шофер, который возит хлеб в Одон, всегда остановится возле моего дома, подождет, когда я выйду, и свозит меня. Дай Бог ему здоровья. Живет в Одоне один хороший человек, Николай Черепков. Вот он привозит мне воду и дрова. Вот так и живу, пенсию получаю маленькую, на всем экономлю.
Дальше Мария Калиновна стала перечислять всех своих близких, дальних родственников, кого как звать, где живут. Я только удивлялся — какая хорошая память у бабушки.
Потом долго сокрушалась баба Маша, говорила с горечью и возмущением о том, что стало с колхозом и деревней.
— Я вот своими этими руками раскорчевывала эти поля, готовили всей деревней землю к посеву, земля плодородная, урожаи на все были хорошие, а теперь посмотрите — все кругом заросло бурьяном да сосняком. Что же это делается-то, все разрушили проклятые…
В этом нас не надо было убеждать, мы с Петровичем, действительно, видели только заросшие бурьяном поля.
— Здесь у меня похоронены отец, братья, муж и меня здесь похоронят.
И, как бы услышав последние бабкины слова, на колени ей запрыгнул кот по кличке Рыжик, любимец Марии Калиновны, замурлыкал так нежно, ласкаясь к хозяйке, словно хотел сказать: «Не надо, не умирай, а я-то как буду жить?» Мурлыканье Рыжика мы поняли без перевода.
Непрошеная слеза скатилась по морщинистой щеке бабы Маши. И вдруг она запела, запела таким чистым, напевным голосом, совершенно правильно выводила мотив песни, чему мы с Петровичем очень удивились:
Хлеба — налево, хлеба — направо,
Хлеба — на счастье, хлеба — на славу,
Бескрайних спелых нив
Здесь ласковый разлив,
Здесь солнечных хлебов моих держава.
Обратно домой мы ехали молча. Каждый думал о своем, но больше всего о том, что увидели и услышали от последней жительницы села Ингут. Запомнились ее глаза, когда она запела песню. Столько в них было тоски, ностальгии по ушедшему безвозвратно для нее времени.
На следующий день мы с Надеждой Сазоновной отправились в деревню Козухом. В Икее пересели на УАЗик, так как до Козухома дороги нет. От голдунской своротки машина продвигалась еле-еле. Была когда-то дорога, но сейчас остались от нее одни ямы да колдобины, занесенные снегом. Искать жителей деревни нам не пришлось. Приехав в деревню, сразу увидели два жилых дома, возле которых стояли две коровы. Заходим в дом… ба, да перед нами стоит сам хозяин, маленький, сгорбленный, наш бывший коллега — директор Голдунской школы Новиков Николай Иванович.
— Николай Иванович, — спрашиваем его, — ты нас узнаешь?
Николай Иванович долго смотрел на нас, потом заулыбался и говорит: «Конечно, узнал, еще бы не узнать, ведь сколько лет отработали вместе».
Хозяин любезно пригласил нас пройти в комнату, мы сели на табуретки.
— Николай Иванович, — обращаюсь я к нему, — расскажите, как вы здесь, в этой глуши живете?
Николай Иванович улыбается и говорит: «Вот так и живу, сами видите. Живу один, вот уже 75 годков стукнуло. Два года назад умерла жена, вот и живу один. Дети — две дочери и один сын живут далеко: в Усть-Илимске, Ангарске, Тулуне. Я живу здесь с 1945 года. Здесь и умирать буду. Эх, какая красивая деревня была! Улица широкая, чистая, вся в зелени.
— Да, — вступает в разговор Надежда Сазоновна. — Я много раз сюда приезжала, деревня, действительно, на удивление была очень красивой, по-есенински: «Хаты — в ризах образа…», особенно в мае-июне домов почти не видно, буйно цвели под окнами черемуха, яблони, сирень, акация. По чистой зеленой улице ходили только куры да гуси.
— Держу корову да телочку, — продолжает свой рассказ Николай Иванович. — Получаю небольшую пенсию, покупаю сено да дрова, благо, что вода рядом в колодце. А за продуктами ходит в Голдун вот моя соседка. В дверях стояла женщина неопределенного возраста. Я пригласил ее пройти и сесть с нами.
— Вас как зовут? — спрашиваю ее.
— Зина, — тихо ответила она, — Шишова Зинаида Егоровна. Вот мы с Николаем Ивановичем вдвоем здесь и живем, я его соседка. Помогаю ему по хозяйству, ведь он совсем больной, радикулит замучил. Хожу ему за продуктами в Голдун.
Зина оказалась не такой уж тихой, как нам показалось сразу. Разговорилась.
— Был колхоз, — продолжает она свой рассказ, — было все: и работа, и школа, и магазин, а сейчас все уничтожили, развалили. Вы обратили внимание, когда ехали сюда — лес кругом вырубили, поля позаросли бурьяном.
Зина говорила все быстрей и быстрей, словно боялась, что ее разговор прервут и больше не будут слушать. Но мы внимательно слушали.
— Вот держу свое хозяйство, — говорит Зинаида Егоровна, — тем и живу. Продам мясо, куплю что-нибудь из еды да какую одежонку, вот так и живем. Поддерживаем друг друга с Николаем Ивановичем, а так мы больше никому не нужны.
Она долго еще говорила о том, что было в деревне и что осталось от нее. Вскоре, через два года, во время весеннего лесного пожара деревня Козухом сгорела вся.
Ехали обратно молча, каждый из нас думал о своем. Благодаря высокой проходимости УАЗика мы выехали на тракт, преодолев самый трудный участок дороги. Кругом — одна пустота. Лес, действительно, весь вырублен, а на полях густыми метелками торчал из-под снега бурьян. Шофер пояснил мне: вот здесь была деревня Гарбокарай, видите, остались только пеньки да поваленная изгородь.
Дальше наш путь лежал на Талхан, к дому бывшего председателя колхоза Садкову Василию Васильевичу. Встретил он нас очень радушно. Его хозяйка, Мария Сергеевна, провела нас в горницу, усадила на широкую лавку, что стояла у стены.
Смотрю на Василия Васильевича, а он смотрит на меня, да так удивленно, мол, какого черта по такому морозу приехали?
Я начал разговор, спрашиваю:
— Василий Васильевич, расскажите, пожалуйста, о себе.
Немного подумав, мой собеседник начал свой рассказ:
— Родился я здесь, в Талхане, в 1926 году, вот нынче отмечу свое 80-летие.
— А когда появился Талхан?
— По-моему, где-то в 1908 или 1910 году, основали его переселенцы: русские с центральных губерний, украинцы, белорусы. С 1952 года по 1955 учился в Иркутске в школе председателей колхозов, учились по институтской программе, получил диплом агронома. Работал председателем колхоза здесь, в Талхане, колхоз назывался “Красный пахарь”, колхоз был сильный, богатый, урожай зерновых получали по 40–45 центнеров с га. Потом к нам присоединили Харагол, колхоз “Красный сигнал”, Алакшай, колхоз им. Первого Мая. Было и зерновое хозяйство, и животноводство, большая свиноферма, птицеферма, были овцы, пасеки. Жили богато. Потом нас объединили с колхозом “Коммунист”. С детских лет я помогал родителям раскорчевывать лес, готовили поля к посеву. А сейчас снова эти поля заброшены, зарастают сосняком (мы обратили на это внимание, когда ехали сюда). Больно сердцу смотреть на весь этот развал и запустение. Когда-то Талхан был многолюдной деревней, а теперь осталось нас пять семей. Нет ни магазина, ни почты, ни школы — все уничтожили. Занимаемся только своим хозяйством, этим и живем. Нет ни больницы, ни телефона. Если что с кем случится, все бегут ко мне за помощью, у меня есть старенькая машинешка, вот и вожу людей в Едогон — то в больницу или на почту, в магазин.
Уезжать никуда не собираюсь, здесь родился, здесь и умру. Мария Сергеевна добавляет: «Умрет мой дед, и я сразу умру. Совместную жизнь прожили мы с ним очень дружно. Нас разлучала только проклятая война. Имеем троих детей, десять внуков, шесть правнуков».
— Василий Васильевич, — спрашиваю я хозяина дома, — а вы знаете, как слово Талхан переводится с бурятского языка на русский?
Василий Васильевич подумал и ответил: «Честно признаться — нет».
— А переводится это название так, — сказал я, — Талхан — хлеб, мука. Очевидно, не зря буряты так назвали эти хлебные места. Как-то приехал сын в гости и стоит у крыльца, улыбается, мы зовем его в дом, а он песню затянул, и такую душевную:
Как живешь ты, отчий дом,
В светлой грусти о былом?
Я у дома, у крыльца родного
Встречи жду и вновь пою:
Здравствуй, милый, отчий дом!
Будь за нас спокоен.
Днем и ночью — ты всегда, всегда со мной.
И такая душевная боль нас взяла, слезы сами так и катятся. Это были слезы радости встречи и слезы оттого, что все колхозное пошло прахом, все уничтожено, все медленно умирает вокруг.
Недавно я вычитал в местной газете информацию с районного праздника урожая. Автор статьи пишет: «Так до бесконечности продолжаться не может. Мы надеемся, что намеченное губернатором области совещание руководителей аграрного сектора позволит добиться существенной господдержки крестьян. Только некоторым крестьянам все-таки, непонятно слово «господдержка». Господь поможет или все-таки государство? Как нам известно из истории, государство всегда и везде стремилось драть с крестьянина семь шкур».
Другой автор пишет: «Законодательство Иркутской области будет со своей стороны всячески способствовать внедрению программ развития села, и в этом направлении работа ведется серьезная и постоянная».
Это заявление уже обнадеживает. Возможно, и вправду наше село приобретет «второе дыхание» и вернет себе былую силу. Но пока в это верится с большим трудом.
Заключение
Земля жива! Ты многим ей обязан,
В любой беде и в радости любой
Ты пуповиной собственною связан
С ее дорогой и с ее судьбой.
Владимир Скиф
Несколько лет назад краеведы Икейской средней школы создали туристско- краеведческую экспедицию «Поиск», которая работает под девизом: «Люби и знай свой край родной!» Главная задача экспедиции — изучение истории родного края, история исчезнувших сел, изучение традиций и обычаев односельчан.
О своей работе на страницах местных газет ребята писали: «Поисковая группа встречалась со старожилами исчезнувших сел Черный Ключ, Кольцовая Степь, Правый и Левый Гарьены, которые проживают сейчас в селе Икей. После этого наша краеведческая экспедиция «Поиск» отправилась в поход по местам исчезнувших деревень. Нашими экскурсоводами были бывшие жители этих деревень. Многое мы узнали из рассказов тех, чье детство и юность, молодые годы и вся трудовая жизнь крестьянина–земледельца прошла в процветающих деревнях. О деревне Черный Ключ рассказал Евсеенко А. А., Духова А. М. — о деревне Левый Гарьен, Доронина В. Д. — о деревне Кольцовая Степь.
На кладбище деревни Левый Гарьен мы увидели непривычные надгробные памятники, выточенные из камня. Необычные надписи привлекли наше внимание: «Памятникъ отъ любящiх дитей Александъ и Григорiя здесь покоiтся Варвара Алексеiiвна Баскакова, умерла 1905 г. 28 января отроду 68 лет». Это было аж первое захоронение.
Люди исчезнувших сел, с кем нам приходилось беседовать, очень сожалели о том, что вынуждены были покинуть родные места. Нам очень понравилось и то, как разговаривают они, употребляя в своей речи непонятные нам слова: тата, шула, прасла, шукай и другие. Ребята фотографировали и зарисовывали места исчезнувших сел».
В этой работе имеются приложения — списки населенных мест с начала 20 века и по сегодняшний день.
Есть скорбный список навсегда исчезнувших деревень, и этот список пополняется новыми названиями. Давайте попробуем раскрыть хотя бы несколько причин вымирания деревень.
Это ликвидация колхозов, резкое сокращение площадей пахотной земли — поля зарастают бурьяном, березняком и молодым сосняком.
Ликвидированы стада крупного рогатого скота, т. е. резко сократилось животноводство, ликвидированы свинофермы, птицефермы, пасеки и коневодство.
Закрываются детские сады, школы, фельдшерско-акушерские пункты, больницы, клубы и библиотеки.
Это далеко не полный перечень причин вымирания деревень. Люди остались без работы, а значит, без средств к существованию. Они вынуждены покидать родные места и уезжать в поисках лучшей доли. Уходят, уезжают люди, и, хоть болит у них душа, все равно уходят. Но если мы не можем спасти гибнущую деревню, то в наших силах сохранить память о ней. Как же прав был Глеб Успенский, сказав: «Расстроить деревню, значит, расстроить всю Россию».